Mom
Я никогда не называла тебя русским словом «мама». Но и по имени или как-то
еще я никогда не смогла бы тебя назвать. Ты всегда была для меня, есть и
останешься только Mom.
еще я никогда не смогла бы тебя назвать. Ты всегда была для меня, есть и
останешься только Mom.
С того самого дня, как я первый раз вошла в твой дом, взволнованная,
счастливая и испуганная, и еще скривившаяся от боли – у меня уже неделю
нарывал палец на ноге, – и ты, оглядев его, налила в таз горячей воды и
долго мыла мне ноги – ноги, которые ты видела первый раз в жизни, но сразу
решила, что это ноги твоей дочери.
счастливая и испуганная, и еще скривившаяся от боли – у меня уже неделю
нарывал палец на ноге, – и ты, оглядев его, налила в таз горячей воды и
долго мыла мне ноги – ноги, которые ты видела первый раз в жизни, но сразу
решила, что это ноги твоей дочери.
С того дня, как через неделю ты держала меня за руку, пока мне вырезали
нарыв вместе с ногтем, а я, стиснув зубы, слушала в плеере на полную
громкость Цоя, и вечером, уже дома, ты попросила меня поставить этот диск и
рассказать, о чем поет этот русский певец, которого я так люблю.
нарыв вместе с ногтем, а я, стиснув зубы, слушала в плеере на полную
громкость Цоя, и вечером, уже дома, ты попросила меня поставить этот диск и
рассказать, о чем поет этот русский певец, которого я так люблю.
С того дня, как ты придирчиво изучила содержимое моего полупустого
чемодана: два платья – летнее и зимнее, растянутый батин свитер и батину же
рубашку (тогда бушевал гранж и мы, поклонницы Курта Кобейна, носили все с
отцовского плеча), шерстяную юбку, которую мне сшила бабушка; отметила
отсутствие хотя бы одной пары джинсов и объявила, что завтра мы идем
покупать мне одежду, потому что иначе я в школе буду изгоем – в Америке
стыдно надевать два дня подряд одну и ту же вещь, а менять наряды с таким-то
гардеробом у меня не выйдет.
чемодана: два платья – летнее и зимнее, растянутый батин свитер и батину же
рубашку (тогда бушевал гранж и мы, поклонницы Курта Кобейна, носили все с
отцовского плеча), шерстяную юбку, которую мне сшила бабушка; отметила
отсутствие хотя бы одной пары джинсов и объявила, что завтра мы идем
покупать мне одежду, потому что иначе я в школе буду изгоем – в Америке
стыдно надевать два дня подряд одну и ту же вещь, а менять наряды с таким-то
гардеробом у меня не выйдет.
С того дня, как ты научила меня пользоваться стиральной машиной и
объяснила, что мокрое полотенце нельзя вешать на спинку добротного стула,
покрытого темным лаком, потому что стул от этого портится.
объяснила, что мокрое полотенце нельзя вешать на спинку добротного стула,
покрытого темным лаком, потому что стул от этого портится.
С того дня, как ты успокоила меня, что, когда я спускаюсь по лестнице из
нашей кухни, где я никак не могла наесться бананами и копченой индейкой,
вниз, в basement, грудь у меня болит не оттого, что с ней что-то не так, а
оттого, что мне пятнадцать лет и она просто растет.
нашей кухни, где я никак не могла наесться бананами и копченой индейкой,
вниз, в basement, грудь у меня болит не оттого, что с ней что-то не так, а
оттого, что мне пятнадцать лет и она просто растет.
С того дня, как ты утюгом через тряпочку гладила мне волосы, чтобы
выпрямить мои кудри для хиппи-вечеринки, на которой я хотела выглядеть как
Дженни из «Форрест Гампа».
выпрямить мои кудри для хиппи-вечеринки, на которой я хотела выглядеть как
Дженни из «Форрест Гампа».
С того дня, как ты изумленно проводила меня взглядом, когда я достала из
холодильника банку пива, и спросила мужа:
холодильника банку пива, и спросила мужа:
– Энди, мы разрешаем ей пить пиво?
– Не знаю, надо позвонить ее родителям. Может, они и разрешают – она же
все-таки из России.
все-таки из России.
Мои родители разрешили – ты пожала плечами, но возражать не стала.
С того дня, как ты похоронила на заднем дворе нашего дома, спрятанного
посреди дикого леса вековой канадской тсуги, две корзины грибов, которые мы
с Дэвидом – таким же, как я, ничего не понимающим в жизни немецким студентом
– набрали в лесу. Потому что нормальные люди не едят такое.
посреди дикого леса вековой канадской тсуги, две корзины грибов, которые мы
с Дэвидом – таким же, как я, ничего не понимающим в жизни немецким студентом
– набрали в лесу. Потому что нормальные люди не едят такое.
С того дня, как ты побежала звонить 911, когда я съела сердце и печень
индейки, предварительно их отварив. Потому что нормальные люди не едят
такое.
индейки, предварительно их отварив. Потому что нормальные люди не едят
такое.
С того дня, как я приготовила для вас с отцом салат – обычный наш кубанский
салат (насколько возможно приготовить кубанский салат из нью-гэмпширских
ничем не пахнущих помидоров) – и ты просила меня потом готовить его каждый
раз, когда в гости приходили родственники, и объясняла своей родной дочери,
что зелененькое в этом салате – это вовсе не «какая-то древесина», а
петрушка, и так, с петрушкой, как едят в России, действительно намного
вкуснее, и, возможно, нормальным людям тоже следует есть такое.
салат (насколько возможно приготовить кубанский салат из нью-гэмпширских
ничем не пахнущих помидоров) – и ты просила меня потом готовить его каждый
раз, когда в гости приходили родственники, и объясняла своей родной дочери,
что зелененькое в этом салате – это вовсе не «какая-то древесина», а
петрушка, и так, с петрушкой, как едят в России, действительно намного
вкуснее, и, возможно, нормальным людям тоже следует есть такое.
С того дня, как ты, помогавшая всем в нашем neighborhood, попросила меня
сыграть на домашнем органе для 102-летней соседки, потому что на органе
играл ее муж – «вот он, видишь, на полочке в вазе, она его кремировала», – и
я тушевалась, ведь я никогда не играла на органе, а только на фортепьяно, и
то давным-давно, но ты успокоила:
сыграть на домашнем органе для 102-летней соседки, потому что на органе
играл ее муж – «вот он, видишь, на полочке в вазе, она его кремировала», – и
я тушевалась, ведь я никогда не играла на органе, а только на фортепьяно, и
то давным-давно, но ты успокоила:
– Она все равно ничего не слышит. Но ей будет приятно.
С того дня, как ты привела меня в дом престарелых, где работала не потому,
что нужны были деньги, – у Энди был очень успешный бизнес, его зеленые траки
с ирландским трилистником (фамилия-то у вас О’Хара!) рассекали по всей
округе, днем и ночью ремонтируя лопнувшие трубы этого сурового зимнего края,
– а потому, что человек должен быть всегда занят и всегда должен помогать
другим. Сияя от гордости, ты, высокая, белокожая, румяная, с короткой
блондинистой прической, знакомила меня, маленькую, худую, чернявую, со
своими подопечными:
что нужны были деньги, – у Энди был очень успешный бизнес, его зеленые траки
с ирландским трилистником (фамилия-то у вас О’Хара!) рассекали по всей
округе, днем и ночью ремонтируя лопнувшие трубы этого сурового зимнего края,
– а потому, что человек должен быть всегда занят и всегда должен помогать
другим. Сияя от гордости, ты, высокая, белокожая, румяная, с короткой
блондинистой прической, знакомила меня, маленькую, худую, чернявую, со
своими подопечными:
– Это Мэгги. Моя русская дочка!
С того дня, как ты научила меня писать благодарственные письма (я до сих
пор их пишу), если меня принимали в гостях или вообще оказали мне какую-либо
услугу, потому что те, кто не находит времени написать благодарственное
письмо, – не нормальные люди.
пор их пишу), если меня принимали в гостях или вообще оказали мне какую-либо
услугу, потому что те, кто не находит времени написать благодарственное
письмо, – не нормальные люди.
С того дня, как на Рождество я достала из-под елки свой подарок и там
оказалось полное собрание сочинений Шекспира в одном томе с комментариями
йельских профессоров – дорогущее издание. Ты просто заметила, как я
облизывалась на него в магазине.
оказалось полное собрание сочинений Шекспира в одном томе с комментариями
йельских профессоров – дорогущее издание. Ты просто заметила, как я
облизывалась на него в магазине.
С того дня, как ты с громкими возгласами восторга и гордости аплодировала
на моем graduation, когда мне вручали мой отличный диплом, аплодировала так
яростно, что у тебя потом неделю болели руки.
на моем graduation, когда мне вручали мой отличный диплом, аплодировала так
яростно, что у тебя потом неделю болели руки.
С того дня, как ты – в ужасе от мысли, что мне придется вернуться из твоей
благодатной Америки в мою нищую и воюющую Россию, – позвонила моей маме и
предложила ей меня удочерить. И моя мама согласилась. И папа
тоже.
благодатной Америки в мою нищую и воюющую Россию, – позвонила моей маме и
предложила ей меня удочерить. И моя мама согласилась. И папа
тоже.
Отказалась я.
Прошлым летом ты вышла из машины возле моего адлерского дома так запросто,
как будто не было разделивших нас двадцати трех лет, – как всегда сияющая,
румяная, с распахнутыми руками, с восторженной улыбкой – только на ходунках,
без которых тебе было уже тяжело передвигаться. Я была беременна, на сносях,
ты гладила мой живот, знакомилась с моими старшими детьми, восхищалась
пальмами (откуда в России пальмы???), пробовала сорванный прямо у нас в
огороде инжир, который видела первый раз, пила кофе с моей мамой, и она
«гадала» тебе, как это принято в адлерских армянских дворах, и смешила тебя
этим гаданием, а потом вы с ней вместе танцевали рок-н-ролл на набережной в
Имеретинке.
как будто не было разделивших нас двадцати трех лет, – как всегда сияющая,
румяная, с распахнутыми руками, с восторженной улыбкой – только на ходунках,
без которых тебе было уже тяжело передвигаться. Я была беременна, на сносях,
ты гладила мой живот, знакомилась с моими старшими детьми, восхищалась
пальмами (откуда в России пальмы???), пробовала сорванный прямо у нас в
огороде инжир, который видела первый раз, пила кофе с моей мамой, и она
«гадала» тебе, как это принято в адлерских армянских дворах, и смешила тебя
этим гаданием, а потом вы с ней вместе танцевали рок-н-ролл на набережной в
Имеретинке.
Интересно, заметила ли ты, что полное собрание сочинений Шекспира в одном
уже изрядно потрепанном томе стоит у меня на полке до сих пор?
уже изрядно потрепанном томе стоит у меня на полке до сих пор?
Ты первый раз была у меня дома, в России. Первый и последний.
На этой неделе нам всем сообщили, что тебе осталось жить два месяца.
Молниеносная лейкемия. И тебе, конечно, сообщили об этом тоже, как всегда
делают в Америке, с ее протестантской этикой смирения перед Господней волей,
безропотной стойкости и не знающей исключений, бескомпромиссной честности –
часто пугавшей меня этикой. Никто даже не пытался, как это принято в России,
сказать тебе, что ты обязательно поправишься и все будет хорошо, потому что,
если очевидно, что хорошо не будет, зачем же врать.
Молниеносная лейкемия. И тебе, конечно, сообщили об этом тоже, как всегда
делают в Америке, с ее протестантской этикой смирения перед Господней волей,
безропотной стойкости и не знающей исключений, бескомпромиссной честности –
часто пугавшей меня этикой. Никто даже не пытался, как это принято в России,
сказать тебе, что ты обязательно поправишься и все будет хорошо, потому что,
если очевидно, что хорошо не будет, зачем же врать.
Ты бы хотела, чтобы я прилетела к тебе. Увидеть меня, твою русскую дочку, в
последний раз. И я бы очень этого хотела. Но ты боишься, что у вас меня
могут арестовать. И я боюсь.
последний раз. И я бы очень этого хотела. Но ты боишься, что у вас меня
могут арестовать. И я боюсь.
Я буду просто звонить тебе каждый день, пока Господь не отдаст в отношении
тебя свое последнее распоряжение.
тебя свое последнее распоряжение.
Мы будем говорить, как говорили сегодня. Ты мужественно и без слез
рассказала мне о своем диагнозе, о том, что надежды нет, что это подтвердили
три разных врача, что два месяца – это самый оптимистичный прогноз, что тебе
каждый день вливают кровь, что ты отказалась лежать в больнице и умираешь
дома, что пока еще тебе не слишком больно и ты потерпишь без наркотиков,
чтобы как можно дольше остаться нормальным человеком.
рассказала мне о своем диагнозе, о том, что надежды нет, что это подтвердили
три разных врача, что два месяца – это самый оптимистичный прогноз, что тебе
каждый день вливают кровь, что ты отказалась лежать в больнице и умираешь
дома, что пока еще тебе не слишком больно и ты потерпишь без наркотиков,
чтобы как можно дольше остаться нормальным человеком.
Голос твой звучал молодо, уверенно, не срывался, в нем не было жалости к
себе и обиды на мироздание – пару раз, когда мы вспоминали, как я была твоей
русской дочкой, ты даже рассмеялась.
себе и обиды на мироздание – пару раз, когда мы вспоминали, как я была твоей
русской дочкой, ты даже рассмеялась.
А потом все-таки с робкой надеждой спросила: «Скажи, а ты не помнишь, что
сказала твоя мама, когда гадала мне на кофе? Что она там увидела?»
сказала твоя мама, когда гадала мне на кофе? Что она там увидела?»
Конечно, помню, Mom.
Она увидела, что ты обязательно поправишься и все будет хорошо.